Глава 52
Если посмотреть на Каса-Мила с высоты птичьего полета, может показаться, что видишь знак бесконечности. Два черных овальных провала в крыше – открытые внутренние дворики, пронизывающие дом сверху донизу. Глубина каждого – чуть более тридцати метров, и Лэнгдон сейчас стоял на самом дне одного из них. Смотреть вверх было страшновато – возникало ощущение, что находишься не в патио, а в глотке гигантского чудовища. Пол под ногами скошенный и неровный, вверх поднимается винтовая лестница, чьи кованые перила напоминают бугристые каверны морской губки. Небольшие джунгли – вьющиеся листья винограда и парящие над перилами лестницы пальмы – словно стремятся заполнить собой все окружающее пространство.
Живая архитектура, сказал себе Лэнгдон, в очередной раз поражаясь умению Гауди наделять свои творения признаками живого организма. Он снова посмотрел вверх, его взгляд скользнул вдоль изогнутых стен «ущелья». Вязь коричневой и зеленой плитки перемежается неяркими фресками с растениями и цветами, которые тянутся к черному овалу ночного неба – отверстию на крыше дома.
– Пойдемте к лифту, – шепотом проговорила Амбра. – Апартаменты Эдмонда на самом верху.
Следуя за ней, Лэнгдон прошел вдоль стены патио. Вдвоем они втиснулись в маленькую кабинку лифта. Лэнгдон представил себе мансарду дома Мила – там, в небольшом музее Гауди, он бывал и раньше. Насколько он помнил, мансарда представляет собой темный лабиринт комнат почти без окон.
– Эдмонд мог выбрать любое место для жизни, – сказал Лэнгдон, когда лифт тронулся. – Непонятно, почему он решил обосноваться на чердаке.
– Да, апартаменты довольно необычные, – согласилась Амбра. – Но вы же знаете, Эдмонд всегда был эксцентричен.
Из лифта они вышли в изящно декорированный холл и по винтовой лестнице поднялись на верхнюю площадку.
– Нам сюда. – Амбра шагнула к узкой металлической двери без малейшего намека на ручку или замок. Этот футуристический портал никак не вписывался в общий интерьер дома – очевидно, дверь поставил сам Эдмонд.
– Вы же знаете, где он прятал ключи? – спросил Лэнгдон.
Амбра помахала в воздухе смартфоном Эдмонда.
– Там же, где и все остальное.
Она приложила телефон к двери, та трижды пикнула, и Лэнгдон услышал, как двигаются в пазах тяжелые болты. Амбра убрала смартфон в карман, распахнула дверь и сделала приглашающий жест:
– Прошу вас.
Лэнгдон переступил порог и осмотрелся. Полутемный холл, стены и потолок из светлого кирпича, воздух как будто разреженный. Прошел в следующее помещение – просторную студию-гостиную, – и замер, оказавшись прямо перед огромной картиной. Она висела на противоположной от входа стене и эффектно подсвечивалась софитами, судя по качеству, музейными.
Лэнгдон смотрел на полотно, не в силах пошевелиться.
– Господи… это что… оригинал?
Амбра, улыбнувшись, кивнула:
– Да. Я хотела рассказать вам о ней еще в самолете, но потом решила, пусть будет сюрприз.
Лэнгдон сделал шаг к шедевру. Более трех с половиной метров в длину, метр двадцать в высоту. В Бостонском музее изящных искусств она выглядела не такой громадной. Я слышал, что картину продали коллекционеру, пожелавшему остаться неизвестным. Но даже представить не мог, что это Эдмонд.
– Когда я впервые увидела ее здесь, в этом лофте, – сказала Амбра, – поверить не могла, что Эдмонду нравится такой стиль живописи. Но теперь мы знаем, над чем он работал весь год, и эта картина – точно в тему. Мистика, правда?
Лэнгдон кивнул, не веря своим глазам. Перед ним прославленный шедевр, одна из культовых работ французского постимпрессиониста Поля Гогена, художника-новатора, воплотившего в своих полотнах самую суть символизма конца девятнадцатого века и проложившего путь современному искусству.
Лэнгдон подошел еще ближе. Его поразило, насколько схожа палитра Гогена с красками, использованными Гауди в оформлении главного входа в Каса-Мила, – те же природные оттенки зеленого, коричневого и синего. И сцена на картине тоже очень натуралистична.
Быстро посмотрев на изображения людей и животных, Лэнгдон перевел взгляд в левый верхний угол, где на ярком желтом фоне художник написал название своей работы.
И, опять же удивляясь совпадению, прочитал: D’où Venons Nous / Que Sommes Nous / Où Allons Nous.
Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?
Каждый раз, когда Эдмонд возвращался домой, его встречали эти слова. Бросали ему вызов, подстегивали, вдохновляли.
Амбра подошла и встала рядом.
– Эдмонд говорил, что эти вопросы дарят ему вдохновение. Ведь их видишь почти с порога.
Да уж, такое трудно не заметить, подумал Лэнгдон.
Он размышлял о том, что Эдмонд не просто так поместил картину на самое видное место. Возможно, это полотно – ключ к его открытию? Хотя на первый взгляд сюжет кажется слишком простым, чтобы таить в себе намек на революционный научный прорыв. Широкими небрежными мазками художник написал таитянские джунгли, населенные животными и туземцами.
Лэнгдон хорошо знал эту картину. Гоген настаивал, чтобы зрители «читали» ее не как обычно, а справа налево. Вспомнив об этом, Лэнгдон быстро прошелся взглядом от правого края к левому.
В правом нижнем углу на большом камне спит новорожденный младенец – символ начала жизни. Откуда мы пришли?
В центре картины обитатели Таити разного возраста занимаются своими будничными делами. Кто мы?
Слева, глубоко задумавшись, сидит в одиночестве дряхлая старуха. Она как будто размышляет о своей скорой смерти и бренности всего земного. Куда мы идем?
Лэнгдон не мог понять, как же он сразу не подумал про эту работу Гогена, когда Эдмонд впервые рассказывал ему о своем открытии. Каково наше происхождение? Какая судьба нас ждет?
Лэнгдон внимательно рассмотрел остальные детали картины. Собаки, кошки, птицы – на первый взгляд они вообще ничем не заняты; примитивная статуя божества на заднем плане; гора, переплетенные корни растений, деревья. И конечно, «загадочная белая птица» Гогена – она сидит рядом со старухой, воплощая, по объяснению самого художника, «бесполезность слов».
Бесполезные или нет, думал Лэнгдон, но сейчас нам нужны именно слова. Желательно сложенные в строку из сорока семи букв.
Внезапно ему пришла в голову мысль: а вдруг необычное название картины и есть та самая строка? Но, быстро сосчитав буквы во французском и в английском варианте, он понял, что ошибся.
– Ну ладно. Ищем стихотворную строку, – бодро объявил Лэнгдон.
– Библиотека – это сюда. – Амбра указала налево, в сторону широкого коридора, обставленного изящной мебелью вперемежку с экспонатами из музея Гауди.
Эдмонд поселился в музее. Лэнгдон никак не мог этого постичь. Мансарда в Каса-Мила – не самое уютное место для жизни. Длиннейший ребристый тоннель сплошь из кирпича и камня – двести семьдесят разновысоких параболических арок, отстоящих одна от другой примерно на метр. Окон мало, воздух сухой и словно стерильный, очевидно, прошедший специальную обработку, чтобы экспонаты музея лучше сохранялись.
– Я приду через минуту, – сказал Лэнгдон. – Хочу найти ванную комнату Эдмонда.
Амбра в смущении оглянулась назад, на выход.
– Эдмонд всегда просил меня пользоваться тем туалетом, что внизу, в главном фойе… почему-то он не хотел, чтобы кто-то заходил в его личную туалетную комнату.
– Это комплекс холостяка – наверняка у него там страшный беспорядок, вот ему и было неловко.
Амбра улыбнулась.
– Думаю, это там. – И она указала в сторону, противоположную библиотеке, туда, где начинался темный сводчатый коридор.
– Спасибо. Я скоро приду.
Амбра направилась к библиотеке, а Лэнгдон вошел в коридор, больше похожий на тоннель. Кирпичные своды вызывали мрачные ассоциации со средневековыми катакомбами. Он осторожно двинулся вперед. Сенсорные светильники, вмонтированные в пол у основания каждой арки, загорались при его приближении и освещали путь.
Лэнгдон миновал уютную комнату для чтения, небольшой тренажерный зал, кладовку, всю заставленную стендами и витринами с рисунками Гауди, чертежами и трехмерными моделями зданий.
Возле витрины с биологическими экспонатами Лэнгдон ненадолго задержался. Удивленно посмотрел на окаменелости с доисторическими живыми организмами – вот рыба, вот скелет змеи… У Лэнгдона мелькнула мысль, что Эдмонд сам поставил здесь эту витрину – возможно, она как-то связана с его исследованиями о происхождении жизни. Но потом Лэнгдон увидел табличку с описанием. Экспонаты принадлежали Гауди. Их очертания, как он понимал теперь, повторяются во многих архитектурных деталях дома: мозаика на стенах – рыбья чешуя, пандус, ведущий в гараж, – тело головоногого моллюска, скелет змеи с сотнями ребер – вот этот самый сводчатый коридор.
На табличке были написаны слова архитектора:
Нет ничего придуманного, все изначально существует в природе.
Оригинальность – это возвращение к истокам.
– Антонио Гауди
Лэнгдон бросил взгляд на ребристый извилистый тоннель, и ему снова показалось, что он находится внутри живого существа.
Идеальное жилье для Эдмонда. Искусство, вдохновленное наукой.
За первым поворотом коридор расширился, и сенсорные светильники вспыхнули ярче. Взгляд Лэнгдона тут же устремился к большой стеклянной витрине в центре открывшегося перед ним зала. Подвесная цепная модель. Его всегда восхищали гениальные перевернутые макеты Гауди. Цепная линия – архитектурный термин: так называется кривая, которую образует цепь или веревка, свободно свисающая между двух точек – как гамак, или обшитая бархатом веревка между пропускных стоек в театре.
Модель, на которую сейчас смотрел Лэнгдон, представляла собой множество цепей, свисающих сверху и образующих параболические арки. Шаг за шагом с помощью цепей и подвешенных к ним грузов Гауди создавал силовой каркас будущего здания, затем внимательно изучал его и наконец находил нужную форму с правильным распределением силы тяжести.
Расчеты для этого вообще не требовались.
Зато нужно было иметь волшебное зеркало, думал Лэнгдон, обходя витрину. Так и есть, пол зеркальный. Он смотрел на отражение, пораженный магическим эффектом: в зеркале модель выглядела уже не перевернутой, а свисающие узкие параболы цепей превратились в парящие шпили. Лэнгдон сразу понял: перед ним собор Саграда Фамилия, вид сверху.
Миновав зал с макетом собора, он вошел в спальню, обставленную с большим вкусом: антикварная кровать с балдахином, шкаф вишневого дерева, инкрустированный комод. Стены украшены эскизами Гауди – видимо, тоже экспонаты музея. Единственный арт-объект, явно привнесенный сюда Эдмондом, располагался над кроватью – взятая в раму каллиграфически выведенная цитата. Прочитав первые два слова, Лэнгдон мгновенно понял, кому она принадлежит.
Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц![83]
– Ницше
«Бог умер» – знаменитые слова, написанные Фридрихом Ницше, немецким философом девятнадцатого века и атеистом. Известный своими нападками на религию, Ницше и к науке относился довольно скептически. Особенно резко высказывался в адрес дарвинизма: по его мнению, теория эволюции способна привести человечество к полному нигилизму, к ощущению, что в жизни нет смысла, высоких целей, нет присутствия Бога.
Перечитывая цитату над кроватью, Лэнгдон спрашивал себя: а что, если Эдмонд, несмотря на весь свой антирелигиозный пыл, в глубине души тяготился своей борьбой с Богом?
Как помнил Лэнгдон, у цитаты было продолжение: «Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его?»[84]
Эта дерзкая идея – «чтобы убить Бога, надо стать Богом» – лежит в основе всей философии Ницше. И возможно, отчасти объясняет «комплекс Творца», присущий многим гениальным ученым-первооткрывателям. И Эдмонду в том числе. Тот, кто уничтожает Бога… сам должен быть Богом. Внезапно Лэнгдона осенило: Ницше не только философ – он еще и поэт! У него самого дома где-то лежал сборник «Петух и буйвол»: двести семьдесят пять стихотворений и краткие афоризмы о Боге, смерти и человеческом разуме.
Лэнгдон быстро сосчитал количество букв в цитате, оправленной в рамку. Нет, не подходит. Но все-таки забрезжила надежда. Может быть, Ницше – тот самый поэт, который нам нужен? Если так, значит, в библиотеке Эдмонда надо искать его стихотворные сборники. Лэнгдон решил, что попросит Уинстона просмотреть все стихотворения Ницше и поискать строку из сорока семи букв.
Не терпелось вернуться к Амбре и поделиться своими мыслями. Лэнгдон быстро пересек спальню и вошел в примыкающую к ней ванную комнату.
Зажглись лампы, осветив сдержанный, но стильный интерьер. Умывальник на высокой ножке, отдельно стоящая душевая кабина… Внимание Лэнгдона сразу привлек низкий антикварный столик, заставленный туалетными принадлежностями и личными вещами. Осмотрев их, он инстинктивно отступил назад.
О Господи. Эдмонд… нет.
Этот стол, он словно из подпольного наркопритона – использованные шприцы, пузырьки с таблетками, рассыпанные пилюли, даже тряпка со следами крови.
Сердце у Лэнгдона замерло.
Неужели Эдмонд употреблял наркотики?
Он знал, что зависимость от химических препаратов сейчас, к сожалению, обычное дело. Среди богатых и знаменитых это очень распространено. Героин сегодня дешевле некоторых сортов пива, и многие принимают обезболивающие на основе опиатов так же запросто, как ибупрофен.
Если это наркотики, тогда понятно, почему Эдмонд так сильно исхудал, подумал Лэнгдон. Может, он специально притворялся веганом, чтобы хоть как-то объяснять свою чрезмерную худобу и ввалившиеся глаза?
Лэнгдон подошел к столику, взял первый попавшийся пузырек. Наверное, какой-то популярный опиат, оксикодон[85], например.
Но на этикетке он прочитал – доцетаксел[86].
Недоумевая, взглянул на другой пузырек – гемцитабин[87].
Что это такое?
На третьем пузырьке было написано: 5-фторурацил[88].
Лэнгдон похолодел. Название последнего препарата он слышал от коллеги из Гарварда. Внезапно накатила волна ужаса. Спустя секунду его взгляд упал на раскрытый журнал, лежавший здесь же, на столе. Заголовок статьи гласил: «Способно ли веганство замедлить развитие рака поджелудочной железы?»
Лэнгдон все понял.
Нет, Эдмонд не принимал наркотики.
Втайне от всех он боролся со смертельной болезнью.
